Я пишу письмо из мира, где тебя нет,
В мир, где нет меня.
Кендер.
…только ткань моя стара да не белена.
Вышью я цветов да дивных птиц по ткани той,
Раз не может она стать как снег белая.
Калугин, «Рукодельница»
Сгущаются сумерки, замолкают, словно сворачиваются клубками дневные звуки. Тихо-тихо становится в коридорах, темнеют и тяжелеют портьеры, и старый слуга зажигает свечи, чтобы вновь потушить их, когда придет хмурая Глубокая Ночь. Из-за углов, из-под плит старинного пола, из-за картинных рам выбираются, стряхивая остатки сна, причудливые бесшумные тени – настало их время. Но ты-то их не боишься, они тебе с детства знакомы, и ты зовешь их именами погибших фрегатов, диковинных птиц, никому не известных зверей. Ты знаешь, что на свете есть хрустальные замки с тонкими, сахарными колоннами, есть ужасные скалы, в которых гнездятся свирепые тролли, и играют в карты, пережидая долгие дни. Есть золотые драконы, и они, вопреки расхожему мнению, никогда не воруют красавиц. Зачем им? В самом деле! Ты задумчиво хмуришься, размышляя – чем таким необыкновенным, загадочным ценны красавицы?
Ведь ей не станешь рассказывать о троллях и мертвых ущельях, с ней не запрыгнешь на борт невидимого фрегата и не помчишься догонять ладью Небесного Корабела. Только посади напротив себя да гляди. Красавицы – всё с ними понятно: волосы-волны, белизна, шея, губы. Но вот тебе куда интересней – глаза: только заглянешь, а там – Миры, и сиреневые облака, и золотые драконы! Ты видел в своей маленькой жизни красавиц, но глаза у них у всех были обыкновенные, и никаких Миров там не было, никаких драконов, зеленых полянок с пестрыми лешачьими хороводами. Только разные цвета, полутени – что в них может быть интересного!
Впрочем, всё это не важно. Ведь там, у вас, уже сгущаются сумерки, по карнизам и чешуйчатым крышам тихонько, на мягких лапах, на цыпочках выходят чернильные коты с золотыми глазами и хвостами как дым. Корабел ставит серебряный парус и отправляется в привычное плаванье. Ты всё это давным-давно знаешь: про котов, и про серебряный лунный парус, и про лешачьи поляны. А еще ты знаешь о том, что где-то отчаянно далеко, за бескрайним страшным морем Глубокой Ночи, за густыми зыбучими водами, в которых рыбами резвятся разноцветные звезды, лежит неведомая страна, где сумрачные деревья, беспечные зеленые мотыльки, клубящиеся туманы, и что в той стране – я.
Да, нам нельзя увидеться запросто – я не стерплю яркого солнца, и ветра с уснувшей долины, рассыплюсь серым пеплом, ускользну из рук недосмотренным сновидением. Но, как только воцаряется темнота, я прилетаю черной птицей к твоему окну, и терпеливо дожидаюсь, пока ты уснешь. И только тогда – врываюсь в комнату, подернутую тревожной дымкой (а витые решетки мне не помеха!), сажусь на твою постель, укрываю крылами, касаюсь черным пером юного, до прозрачности беленького лица, закинутого в каких-то никому не известных сонных метаниях, отвожу пушистые инистые пряди. Но ты в эту минуту – далеко, далеко, ты, конечно, не вспомнишь, но – знаешь, что я прилетала, что сидела и что касалась. И что тебе нельзя видеть меня, и что завтра я прилечу снова. Поэтому ты суетливо торопишься остаться один, едва спускаются сумерки, и зовешь сон, и утром, в полудреме, вертишься, прячась от солнца, хватаешься, цепляешься за последние шорохи ночи.
Прости, мой родной, мой маленький принц, но так нужно. И мы не можем, не умеем иначе. Наверное, такова наша природа.
Лунный парус проплыл в окне, бросил горстку туманного глянца на железные цветы оконной решетки.
Да, у нас – сумерки и туманы. И мы по ночам превращаемся в птиц, в прекрасных черных лебедей. Не только я – все, все, все жители города с острыми шпилями башен, с витражно-разноцветными окнами, все – от немощных стариков до самых маленьких крошек. Мы устремляемся в небо и таем, играем бисеринами звезд. И возвращаемся только утром, в покинутый город, на ночь доверенный кошкам, воронам и галкам.
Нет, нет, что ты! – мы вовсе не в стране призраков, и с лучом рассвета черный лебедь не обратится горсткой могильного праха! Не верь, если кто-то скажет тебе, будто я попросту умерла. Нет, нет – да впрочем, ты знаешь, ты – серьезный, молчаливый, не по годам развитый мальчик с внимательными глазами. Если услышишь что-нибудь хмурое, жестоко-серое – только задумчиво улыбнешься, нахмуришь светлый лоб, лишних слов не растратишь – ведь ты знаешь, знаешь. Твоя мама – колдунья из страны людей-птиц, и она прилетает к тебе каждый вечер, и улетает утром, с первыми лучами, а тебе остается след от мягких касаний, дождливый запах перьев, какие-то обрывки, осколки. Тебе жаль – но ты дорожишь и этим. Собираешь, как цветные картинки, и бережешь.
Но ведь я люблю тебя, мальчик, а мертвые не могут любить. Поэтому ты не сомневаешься, и на изнанке твоих неприбранных, растрепанных снов проступают порой следы сказок, которые я нашептала. Оживают мимолетные облачные королевства, ворочаются драконы в пещерах, набитых сокровищами, трубят рога, полощутся стяги, спархивают с листа крошечные крылатые феи – с ноготь величиной – и Небесный Корабел ставит парус и отправляется в странствие.
Что? Ты спросишь, видела ли я его? – ну, конечно же, видела! Порой, когда летаю к тебе, я отдыхаю на палубе его серебряной ладьи – ведь море Глубокой Ночи так ужасно, так немыслимо велико! Нет, нет, мой принц, не надо бояться – я не сорвусь, изнуренная долгим полетом. Если мои крылья устанут, я уцеплюсь за звезду, и дождусь корабля, посижу в тени Паруса, расправлю крылья и полечу дальше. А ведь мне еще нужно вернуться, еще – долгий обратный путь, мимо страны Заката, мимо невидимых, прозрачных чертогов.
И ты, так старательно засыпавший, еще упорнее стараешься проснуться до света, и тихонько лежишь с закрытыми глазами, сдерживаешь бешеное биение сердца и пытаешься дышать ровно. Ты хочешь застигнуть меня, и порой тебе удается – и черная птица, хлопая крыльями, взмывает слишком спугнуто, суетливо, и ты успеваешь увидеть густое, как дым, вихревое кружение. Оно, впрочем, рассеивается с обрывками сна, и никогда не имеет отчетливых очертаний.
Я не могу иначе, не могу, ты прости меня. Мосты разойдутся, птицы попадают наземь, грянет небесный гром, и Корабел выругается, сплюнув в полночную чернь! Таковы законы мира, таковы условия и обеты, нам не дано увидеться с тобой – но кто скажет, что я не люблю тебя и не помню?
Утром ты усядешься за деревянный стол, обмакнешь перо в чернильницу – в виде огромной жабы, в ту самую, которая пару лет назад казалась тебе заколдованной – и аккуратно выведешь на белом листе: «Вернись!». И оставишь ночью неубранным, ровненькой кляксой на суровой, старинной деревянной поверхности.
Я вернусь, ну конечно – вернусь.
А про жабу – ты прав. Она и впрямь – заколдованная, и конечно – принцесса! Она – принцесса горных троллей. Некрасивая, мрачная, с каменным сердцем. И вот однажды своим каменным сердцем она полюбила прекрасного эльфа. Нет, он не отверг ее, он ее даже ни разу не видел – она не посмела выглянуть из темной пещеры. Вместо этого она пришла к одному волшебнику, и попросила превратить ее во что-нибудь стоящее, во что-нибудь полезное, а главное – без каменного сердца, которое так надсадно болит.
Так и появилась чернильница, и чернила в ней никогда не кончаются.
А ты, мой мальчик – ты не обижай ее.
Я сложу письмо самолетиком и брошу на ветер. Ему, пожалуй, можно доверить – ведь он, как Небесный Корабел, всюду бывает.
И, может быть, поутру ты найдешь на своем столе новый, странно свернутый желтоватый листок?
А за окном будет таять последний туман. И ветки переплетутся, и среди них запоют крылатые феи, заиграют на крошечных дудочках.
Слышишь?
